[Голово]ломка - Александр Гаррос

— Ладно, бля, слушай сюда, — словно очнувшись, Гимнюк круто поворотился, пнул столик из автомобильного крыла, с маху уронил себя в испуганно квакнувшее кресло, сполз в почти лежачее положение, посвешивал руки по сторонам с подлокотников и с беспощадным громом водрузил на оный столик обтекающие говнодавы. Танковые траки подошв вытаращились на Вадима взамен белесых гимнючьих радужек, как настроечная сетка, внезапно сменившая изображение в телевизоре. — Короче, так. Повторять два раза не буду. Тебя, козла, я отмазал. На диске Воронина нет. На БАНКОВСКОМ диске, — нажал уточняюще. — Зато СЕБЕ я все твое говно списал, понял? Чисто все полностью. И как Воронин твой в корпус заходил… И как на этаж ваш подымался… И как ты в тачку садился… И как жмурика туда паковал… Ну ты, бля, — он немотивированно рыпнулся в кресле и высунулся из-за титанических своих ботов, отрывисто жестикулируя. — Ну ты, бля, лоша-а-ара! Ты как отъезжал? Ты че — совсем обоссался от страха? Или ты — машину водить не умеешь? Машину ваще в первый раз видишь? Ну муда-ак! — он, пораженно отдуваясь, опал обратно. — Короче, всю хуйню я на дивидишку закатал и в хорошее такое место зашкерил. Это чтоб ты не подумал башкой своей умной, что наебать меня можешь. Теперь, — Гимнюк поменял местами закинутые друг на друга ботинки, наглядно иллюстрируя следующий тезис, — Я буду умный. Я буду говорить, а ты будешь делать. Понял?… Не слышу, бля!

— Понял.

— Хорошо понял?!

— Хорошо.

— Вот и заебись, — мичман убрал со столика ноги и деловито выпрямился в кресле, нервно сплетя и тут же расплетя пальцы. Прыщавые крылья охранникова носа подрагивали. Вадим неожиданно сообразил, что Сергей Гимнюк, пожалуй, и впрямь здорово мандражит. Тот помедлил, потер рукой угреватый лоб. — Тогда так. Ты завтра, ровно в девять вечера, будешь в центре. Не в Старушке только, понял? Ты приедешь в центр из Болдераи своей. Не тусоваться будешь после работы до девяти, а приедешь сюда, потом обратно в центр. И чтоб не мелькал особо. В центре, ровно в девять, двадцать один ноль-ноль, понял? пойдешь в будку телефонную. Наберешь… Ручку взял, резко, записывай! Наберешь девять-пять-три-четыре-пять-девять-восемь. Записал? Девять… Восемь. Правильно записал? Покажи! Это, — Гимнюк подался еще чуть вперед, сместив коленями столик, — мобила Самого… И ты ему скажешь… Записывай! Скажешь… — лицо охранника сделалось туповато-сосредоточенным, как при декламации заученного стихотворения у классной доски. — Нам все известно о ваших планах… пишешь?… в отношении ваших партнеров из ближнего Подмосковья. Если вы не хотите… чтобы они тоже получили полную информацию… успел?… будьте готовы в любой момент… момент… предъявить наличными сто тысяч долларов США… в стодолларовых купюрах. Не пытайтесь проследить звонок или обращаться в полицию. В этом случае… ну че ты тормозишь, бля!… случае мы немедленно поставим в известность… ваших партнеров. Ждите… следующего звонка. И будьте готовы быстро и точно… быстро… и точно… исполнять любые наши указания. Все. Накатал? — Гимнюк дождался кивка, некоторое время продолжал шарить взглядом по вадимову лицу, ловя реакцию. — Скажешь, повесишь трубку и по-резкому свалишь. В базар не вступать, понял? На вопросы не отвечать. Вызубришь все, что я сказал, наизусть, бумажку эту сраную сожгешь (он говрил не «сожжешь», а через «г»). Ты хорошо понял? Сделаешь все, как я сказал! Вызубришь и сожгешь. Не выкинешь, а сожгешь. Так, бля… У тебя мобила есть? Че, нет мобилы? Че ты пиздишь? А хули у тебя нет мобилы? Че, не въебаться бедный? Че, мало платят в вашей пресс-службе хуевой? Ладно… Так. Так. Тогда чтоб сразу, тут же, взял мотор — и пиздовал домой. Бегом!… Ровно в половину… блядь, не успеешь… ладно. В девять сорок чтоб сидел вот тут, — Гимнюк ткнул в вадимов серый кнопочный «панасоник», — и ждал моего звонка. Не дай божа тебя не будет! Я тебе бомблю — и говорю, что делать дальше. И ты — делаешь. Не задаешь вопросов. Даже не думаешь залупиться. Даже не думаешь, блядь, кому-нибудь что-нибудь сказать!…

Он все более и более скептически изучал Вадима, вроде уже и жалея, что приспособил к серьезному, реальному делу такое беспробудное чмо:

— Я, бля, хочу, чтоб ты не кивал, как мудак, а в натуре втоптал, — сейчас Гимнюк был спокоен и убедителен, словно дорогой психоаналитик. — Вот хуево, что ты не служил… Кто не служил, тот ни хуя на самом деле по жизни не въезжает. Чему тебя в твоих институтах учили? Только хуйне всякой и понты свои гнилые кидать. А в армии или на флоте тебя бы не понтам гнилым, а реальной жизни, блядь, научили. Потому что пока ты первый год служишь — ты карась. Карась — это, бля, не человек второго сорта. Это вообще никто. Понял? ВООБЩЕ НИКТО. Пока ты карась, ты не то что понты там какие-нибудь кидать, ты ни думать не умеешь, ни хотеть, ни не хотеть, ни залупаться, ни вопросы задавать. Ты умеешь только делать, что тебе офицер или годок скажет. Скажет, блядь, весь плац от снега очистить — так ты жопу на британский флаг порвешь, но очистишь. Никого не ебет, хочешь ты или не хочешь, можешь или не можешь, и что ты вообще про это думаешь. Ни-ко-го. Скажет тебе годок: «пять баночек» — и ты станешь раком, сам, блядь, станешь, без приглашения, по-резкому — и будешь ждать, пока тебе пять баночек не пробьют… Гимнюк излагал внятно, доходчиво, с выражением и не без пафоса — и не оставалось сомнений, что он вовсе не вид такой напускает, а в самом деле ощущает себя в этот момент наставником, учителем, гуру, суровым, но справедливым, доносящим до запутавшегося в собственных худосочных скороспелых амбициях инфантила жесткие универсальные мужские истины: — Так вот запомни: ты, блядь, больше не работник пресс-службы, умненький, блядь, и с образованием. У тебя нет начальника, мамы, папы, никого. Ты — карась. И у тебя есть только я. Мичман, понял? Ты — карась, я — мичман. И ты в этой жизни умеешь только выполнять, что я тебе скажу. Ты! блядь! въехал?! Не слышу!!!

— Въехал.

— Громче!

— Въехал!

— Ты, блядь, как мичману отвечаешь?!

— Так точно, товарищ мичман!

Гимнюк искренне улыбнулся, любуясь результатами воспитательной работы. Но быстро посерьезнел:

— Все, — продолжил он прежним тоном, — это значит ВСЕ. Если я тебе скажу, бабу мне свою отдай — ты отдашь. У тебя есть баба?

— Нет, — соврал Вадим.

— Че, даже бабы нет?! — почему-то именно эта информация привела мичмана в почти истерический восторг. Знакомо блеснули зенки. — Ну ты придурок! Не, бля, я по тебе всегда видел, что ты придурок, но ты, бля… Не, ну, бля… Я вообще с вас хуею, пидорасов, — звонкая, чеканная, вдохновенная победительность искрила в словах Гимнюка. — Вы же мимо вахты, бля, идете с таким видом, типа вы все… начальники, хуяльники, Воронин этот твой, и прочие козлы типа тебя… типа вы, бля, крутые не въебаться! Вы, бля, в банке работаете! Бабки варите! Все дела! А я типа, значит, — вообще говно. Охрана типа, быдло. Вы же так думаете все. Тупой типа. «Здрастье» хоть скажете — и я типа усраться уже от радости должен, да? Так? Так, я тебя спрашиваю?!

— Нет.

— Че нет, че нет?! — мичман, сам, похоже, того не замечая, впал в состояние недоблатной взвинченности и теперь каждой своей репликой подхлестывал, подзаводил себя, как подзаводят мотоцикл ударами по педали. Он аж раскраснелся. — Да кто ты такой, вообще, блядь?! Ты что, мужик? Ни хуя ты не мужик! Ты же говно! Ты же ссыкло полное! — тут Гимнюк скособочился, нырнул правой за спину и выволок небольшой черный пистолет. Повертел в руках. Подчеркнуто игнорируя Вадима, с медленным шикарным оттягом передернул затвор (коротенький ствол подозрительно высунулся на секунду из-под кожуха). Пощелкал маленьким рычажком, — предохранитель, догадался Вадим, — раз, другой. И лишь потом удостоил визави ленивого взгляда. — Только ты должен знать, кого больше всего ссать, — другим — таким же ленивым, несусветно фальшивым в своей вальяжности — голосом завершил Гимнюк; лениво встал; лениво пофланировал по комнате, держа пистолет стволом вниз в чуть отведенной напружиненной руке — будто собираясь кратко дострелить кого-то лежачего. Лениво провел глазами по стенам. Зацепился за заяву в медной рамке. Подошел ближе. Неторопливо вложил волыну обратно за ремень. Стал читать. Вадим поднялся с тахты.

— Че это за хуйня? — с агрессивным непониманием обернулся к нему Гимнюк.

Вадим сделал шаг, коротко размахнулся и изо всей силы ударил мичмана в лицо. Попал в нос. Опять отбив руку.

— А! — сказал Гимнюк, хватаясь за морду. Мичман сгорбился, не пытаясь сопротивляться, в метнувшемся снизу на Вадима взгляде мгновенно сменились просто очень сильная боль, беспредельная, фундаментальная, никакими словами не описуемая дезориентация и сразу же — нарастающий, перерастающий в панику испуг. Из-под ладоней закапало красное. Вадим лягнул его ногой в пах. Все-таки не по яйцам, кажется, — куда-то в низ живота, но мичман послушно, может быть, даже преувеличенно, согнулся — и Вадим еще несколько раз добавил ему ноющим кулаком по уху. Увесисто брякнуло об пол. Пистолет.